Пришвин и цензура: не школьная литература, часть седьмая

Предыдущая часть шестая

ДЕЛОВЩИНА

Вот дерево, украшенное инеем. Стряхнешь его - и там окажется только черная полузамерзшая ломкая ветка, больше под инеем нет ничего. А между тем в свое время из-за этого инея поэт написал одну сказочку и, очень возможно, только из-за этой сказочки, прочитанной в детстве, я всю жизнь работаю над словом, чтобы и мне так же хорошо о своем сказать, как Андерсен. Всегда я возмущался, когда мои современники говорили о босяцких рассказах Максима Горького в том смысле, что мол, Горький - талант и сделал своих бродяг из ничего, идеализировал их, опоэтизировал. Немало в жизни своей я тоже перевидел разных бродяг и «деловых» людей,ничего не писал о них, но многое, описанное Горьким, видел своими глазами в действительности и вижу до сих пор. Бродяги часто бывают покрыты инеем, и Горький описывал этот иней. Есть художники, отмечающие в лицах бродяг и проституток прекрасные черты, убежденные в том, что люди умирают, а черты их переходят в потомство. Каляевку потому только взял я в описание, что встретил там эти черты. Было это ранней весной, когда я увидел чудесное лицо. Теперь осень, желтеют деревья. Ира - «Яровой сноп» вышла замуж за безрукого великана, и новобрачные уехали куда-то - не то в Киев, не то в Ташкент. Нет уже больше циклопа, нет «абиссинского коммуниста». А вот был один заслуженный, ему даже деньги доверяли, и очень большие. Никто из администрации не подозревал, что верность и дельность его были основаны только на встрече с одной женщиной, из-за нее он только и облагообразился. Случилось - она изменила ему и сошлась с другим. 
Администрация с прежним доверием отнеслась к исправленному бродяге и дала ему тысячу рублей. Он исчез с этой тысячей, наверно, на большую охоту ...
Часто приходилось дивиться на товарищей по охоте, спорту и всякой игре в счастье: вот он тут, на охоте, без всякого колебания и с большим риском для себя будет спасать тебя, а как только охота кончилась - в обыкновенной жизни стянет с тебя последнюю рубашонку, донесет напраслину, предаст ни за что. Напротив, есть товарищи, которым доверить можно самые нежные мгновенья своего существа, в тяжкие, серые дни они будут для тебя блестеть, как алмазы в мусоре. Но там, на большой охоте, в мире большом, голубом и зеленом эти люди меркнут, как ночные светляки в солнечный день.
За кого же стоять - за светляков или охотников? Конечно, только за гармоничного человека на здоровом естественном основании, потому что охотник в будничной жизни непременно оберет и предаст, а светляк при солнце измучит тебя своей узенькой моралью и непременно в той или другой форме будет навязывать тебе, вольному человеку, своего маленького бога с обязательным катехизисом.
В инвалидной Каляевке немало найдется светляков, в деловой - только охотники, и собственно Каляевка есть, конечно, Каляевка деловая. Она присвоила себе официальное название дома трудового воспитания, но, зная нравы деловщины, улыбнешься эфемерности подобных названий. Исправить проститутку - почти все равно, что вернуть девственность. Но, конечно, если проститутка встретит человека по душе, он не окажется просто котом, обойдется с ней, как с женой, то многие из них забудут свое ремесло. 
В Каляевке такие встречи происходят. Каляевка - хороший момент в жизни проституток и всей вообще деловщины.  После своей рискованной жизни, как после труднейшей первобытной охоты, деловые люди приходят сюда отдохнуть, и многие здесь в труде ничем не уступают лучшим гражданам. Кому-то когда-то пришло в голову, - или это вывезли из-за границы, - что воры и вообще деловые люди потому обделывают свои дела, что не умеют работать и их надо воспитать в этом. То же - и о проститутках: что у них это врожденное. У нас на одну проститутку, как бы определенную для своего ремесла природой, наверно девять приходится совершенно случайных. А воры в Каляевке сплошь - отличные работники и не боятся никакого черного труда совершенно. Но что значит для такого человека несколько десятков рублей месячного заработка, если в своем деловом порядке он то же самое заработает в день? Многие, однако, в Каляевке отлично работают, потому что весело: тут женщины, тут кино, музыка, физкультура, радио и все удовольствия с электрическим светом и громкоговорителем. Весело! Уберите женщин сегодня - и в деловой Каляевке завтра не останется ни одного человека. И непременно так, потому что это не трудовые граждане - светляки, а только охотники. Вот были два друга, ходили всю зиму вместе в мастерские и делали там отличные пружинные матрацы. Один из них, возвращаясь из мастерской, услыхал вдали свисток паровоза, и вот как захотелось ему проехаться на крыше вагона! Он идет к своей подруге, шепчется с ней, возвращается в палату, собирает в узел казенные вещи, кстати захватывает и у своего друга казенное и им самим нажитое добро. Какое ему дело до жизни друга, если загорелась душа охотника! Ночью паровоз их увозит далеко. А то вот было почти что вчера, этих я лично знал: молодые слепак и слепуха. Он был отличным матрацным мастером, в месяц зарабатывал до ста рублей и все это прогуливал. Слепухе так хотелось сделаться матерью, она даже одеяльце сшила и хвалилась подругам. Но охотник-слепак уже возился с другой, ему не хотелось платить алименты, он требовал аборта. Она не соглашалась, и он задушил ее у стены...
Есть, конечно, и хорошие люди, не мало их, но сущность Каляевки д е л о в щ и н а. Придет время, государство наше поправится, начнет богатеть. Тогда станет неприлично содержать Каляевку в Черниговском скиту, в такой непосредственной близости к трудовым гражданам. Ее непременно потеснят, загонят дальше в леса, в скитских зданиях разместят культурные учреждения. Но, вероятно, среди всех бродяг, по всей деловщине - и легкой, вроде карманных воров, и умной, кто на малинку сажает, и кто идет по мокрому делу - бесконечно долго в песнях, легендах и всяких сказаниях будет жить это время колонии среди хвойных темных лесов, ярко освещенных электричеством: и высокая колокольня с недоступным крестом, и разбитая падением колокола паперть; и другая чугунная паперть, за двенадцать лет поросшая уже высокими березками; девятая ель, где столько проституток нашли себе мужей, исправились; и простреленный, но уцелевший на башне архангел, сзывающий своей трубой всех живых и мертвых на Страшный суд.

СТРАШНАЯ ЗЮЗЮКА

За лето много наснимал я всего в Каляевке и, когда настали осенние вечера, начал проявлять. В темной комнате при красном огоньке, я и днем, бывает, работаю, и чуть где-нибудь покажется белая звездочка, спешу заделать ее и покрыть черным асфальтовым лаком. Однажды в толпе снятых мной женщин показалось лицо, встреченное мной на могиле забытых писателей. Спустив моментальный затвор, я, вероятно, не заметил ее, когда снимал, и ушел. Теперь к моей великой радости лицо это появилось в толпе. Я его выделил, сильно увеличил, положил проявленный опечаток в закрепитель и через установленное время фиксирования открыл белый свет и стал рассматривать интересующее меня лицо девушки. Оно было точно таким, как запомнил я его при первой встрече, только одна черточка возле губ показалась мне подозрительной; мне подумалось: не пристало ли к отпечатку что-нибудь посторонее, и потому я поспешил пустить туда сильную струю воды. Черточка от этого не только смылась, напротив, усилилась, губы, как живые, стали вытягиваться, глаза раз’ехались, нос провалился... Конечно, очень скоро я понял причину явления - фиксаж постарел, перестал закреплять, отчего белый свет и расправил черты, но все-таки было несколько мгновений, когда я был испуган. И как мог я думать, что завтра же это страшное мгновение воплотится в действительной жизни!
Вот чем плоха фотография. Мелькнет в жизни видение, именно только видение, черты, переходящие с одного смертного лица на другое в непрерывном движении жизни... Художник берет эти черты и узнает их в своей новой «натуре». Фотографический аппарат, схватывая иногда те же черты, но не может перенести их в другую подходящую натуру; он находится в рабской зависимости от смертного носителя воспринятых линий и красок...
Со множеством отпечатков в кармане я подходил к Каляевке, чтобы раздать их и тем наградить за услуги позирования. С высоких берез на темные ели последние падали золотые листики. У скитских ворот сторож отбирал пропуски, каляевцы выходили по одному, по два и группами. По случаю поздне-осенней поры мало было любителей итти в сторону знаменитой девятой ели, большая часть устремлялась в город. И вот выходит, дико и странно озираясь, та самая, изображение которой мне пришлось увеличивать ночью. 
Она останавливается у дерева, как будто в глубоком раздумьи, не решаясь итти и в сторону леса и города. Ее позвали с собой в город, она тихо отказалась: «Что мне в городе?» Другие звали в лес гулять. Она ответила: «Что мне кусты?» - «Зачем же ты вышла?» - «Сама не знаю зачем».
Осталась у дерева, и я поспешил к ней с портретом. Первое, что бросилось мне в глаза, когда я приблизился, - это множество цветистых синих и розовых пятен, совсем пропущенных фотографической пленкой, и опухоль, распределенная мешками, как у людей, ночующих под заборами. А то, что на карточке придавало лицу так много ума и воли, - это были неподвижные, нерасширяющиеся зрачки, среди желтоватых, как бы совсем прожитых и прокуренных глазных белков.
Растерянный, потому что был где-то убит в себе, я все-таки не мог переменить предпринятое решение, и, вынув портрет прекраснейшей женщины, передал с нетвердыми словами:
- Узнаете ли?
Что-то мелькнуло в ее безумной голове, когда она увидела свою собственную, предназначенную ей природой, форму. Она вдруг швырнула мне в лицо эту карточку, выругалась матерным словом, захохотала высунула язык, пробормотала «Бу-бу-бу!» и бросилась бежать обратно в ворота Каляевки.
Всю эту сцену видел Майоров, стоявший в воротах.
Глубоко вздохнув, он сказал:
- Какая страшная зюзюка!
И я наконец-то понял это слово во всем его ужасном значении: этим называют все, что уже окончилось в безнадежности, иногда сохраняя для нас обманные черты своего первоначального назначения.

Михаил Пришвин
г. Сергиев
15 января 1930 г.

ВСЕ МАТЕРИАЛЫ РАЗДЕЛА "УВЛЕКАТЕЛЬНО"

Перепечатка материалов разрешена только с активной ссылкой на sergievgrad.ru