Заявление
Настоящим заявляю и прошу разобрать дело нашего рабочкома топ. Зинина партийца, в том, что он был в церкви и крестил ребенка православным обрядом у беспартийного администратора.
Пошла пирушка, угощение,
Породнились коммунист
С администратором.
И покумились.
Учитесь
Эй, друзья спешите
Во всем себя развить,
Читать, писать учитесь,
Развязно говорить!
Страшная трагедия в стенах колонии
Он помер не от сладкого:
Жена жила с другим -
Была на это падкая...
Связал коту он ноги
И в печку положил,
Все облил, керосином
И печку затопил.
Дровишки загорелися,
А он трубу закрыл,
Соседи удивилися,
Что смрад пошел и дым.
Коры сосновой, шишек
Еловых подложил,
Но этим он детишек
Своих не удушил.
С веревкою на шее
Недолго он висел,
Врачи явились скоро,
Но нет...
История Каляевки
Сейчас у нас в монастыре
Не то, что было при царе.
Все исчезло, словно сон,
Беспризорных ныне дом.
Этот дом для тех несчастных,
Кои шляются в Москве.
В этот дом и проституток
Направляет губраспред.
И те пришли, кто без квартиры
И на вокзале ночевал,
И кто на разные манеры
Христово имя поминал.
И те бездельники попали,
Кто на Хитровке жил годами,
И самогоном торговали,
И на вокзале ночевали,
И так же ихние подружки
Средних лет,
И есть старушки,
Кои в карточки гадали
И слабоумных обирали,
И тот в колонию попал.
Кто без патента торговал,
И по желанию идут,
И всем им туг приют дают,
Пришли в колонию калеки.
Всяких много - есть хромые,
Есть безрукие, слепые,
Параличные, глухие,
Есть старушки-побирушки,
Много их, и старички.
Дьякона есть и дьячки.
Есть и честный люд прелестный
Сей колонии известной.
Я выбрал из зеленой тетрадки эти стихи не для характеристики творчества Майорова, а только чтобы сократить свое описание колонии. Характерное же для Майорова-стихотворца - его злоба в грубой сатире. Напротив, в прозе, которая не служит ему средством борьбы, он - самый добрый и любвеобильный человек. Один рассказ о встрече двух друзей в чайной до того очаровал меня ясностью и простотой языка, что я не обратил даже внимания сначала на его содержание и хотел уже посылать в редакцию, как вдруг открылись мои глаза на смысл, на странное противоречие: это был рассказ, направленный против пьянства, между тем как убеждавшие себя во вреде алкоголя друзья сидели в чайной и время от времени заглядывали в уборную, чтобы там погреться вином. Как они там в уборной выжимали пробку из бутылки, как выпивали и потом закусывали колбасой и яичницей, описано до того со знанием дела, до того со вкусом, что, читая, самому хочется водочки. Рассказ кончался антиалкогольным стихотворением, которое и дало мне ключ ко всему творчеству Майорова: злоба его в стихах была потому, что стихи должны были у него непременно кого-нибудь обличать, а проза как более нетребовательная форма предназначалась собственно для изображения
действительной жизни.
- Вам надо прозой писать, - сказал я, передавая автору зеленую тетрадку. Он не понял меня или не расслышал. Я громче, - он не понимает. Кричу на все общежитие, считая его глухим; продолжаю учить его, рассказывать. Через час, когда я охрип от крика, мы вышли из дома на большой двор, окруженный монастырской оградой. Тут было - как и в стародавние времена. На огромном монастырском дворе с дорожками, обсаженными деревьями, среди тяжелых кирпичных корпусов вгнездилась старинная деревянная церковь, перенесенная сюда из какого-то села как предмет старины. Над папертью этой интересной маленькой церкви была надпись: «№ 4-й. Клуб глухонемых». Над открытыми дверьми другой церкви было написано: «Смычка» 1 (снимок 2), и над этой «смычкой» - сохранившаяся каким-то чудом фреска богородицы с младенцем на руках. Множество разных людей входило в церковь и выносило из кооператива разные товары. Среди них бросилась в глаза маленькая слепая мать со зрячим ребенком на руках.
- Вот слепая мадонна, - сказал я тихо, почти про себя.
- Этих,- отвечал мне Алексей Иваныч, - сколько хотите. Мадонны эти у нас так и валят, так и валят!
Я остановился, пораженный не тем, конечно, что в Каляевке мадонны рожают, а что глухой Майоров услыхал мои тихие слова. Я спросил еще тише о фреске богородицы над «смычкой», каким образом одно с другим ужилось, и, когда Алексей Иваныч на шопот мой ответил, я понял, что целый час кричал по-пустому: Алексей Иваныч слышал не хуже меня. Рассказываю об этом глуповатом своем положении только к тому, что Каляевка, может быть, и вся такая: с виду глухая, слепая и всякая, а про себя не хуже всех нас все понимает. Мы стали с Майоровым тихонько разговаривать: ежегодно богородицу замазывают, но современные краски в один месяц выгорают, и старые снова показываются. На одной башне недоступный уцелел архангел с трубой, пули не причинили ему вреда - от них светились только дырочки; сам же архангел грациозно зашвырнул одну босоножку как ни в чем не бывало, бежал и, трубя, скликал Страшный суд.
Сделав фотографический снимок с архангела, трубящего со стены над лесами, я вздумал снять «смычку» с богородицей. Не хватало для оживления картинки переднего плана.
1 «Смычками» в Сергиеве называются все кооперативные лавки.
- Нет ли у вас типов каких-нибудь? - спросил я Майорова,
- Есть, - ответил он,- такой тип: Карл Маркс.
И, схватив рукой за полу первого прохожего, спросил его:
- Скажи, Махно, где теперь Маркс?
- Карл Маркс? - переспросил Махно и, вдруг завидев кого-то вдали, крикнул ему:
- Деникин, пошли сюда Карла Маркса!
Вскоре показался седой человек, издали очень похожий на Маркса. Я уже знал, что Марксами (снимок 3) вообще зовут не за сходство,а только за солидность и, главное, за бороду,- не раз про себя самого это слышал. Тем более порадовало меня в приближавшемся старике его действительное сходство с Марксом. Когда он подошел на шесть метров, я навел аппарат, и тогда вдруг бородатый старик быстро повернулся ко мне задом, скинул пиджак, закрыл им себе голову, сделал мне мефистофельский жест и быстро удалился.
- Мы все тут немного поврежденные, - сказал Майоров и побежал вслед за Марксом.
Вскоре он вернулся, и все об’яснилось. Когда я наводил аппарат,сзади меня стоял Махно (снимок 4), злейший враг Карла Маркса. Непосвященному в фотографское дело представилось, будто находящийся сзади меня его враг может попасть вместе с ним на один снимок.
Вот почему он врагу своему Махно, а никак не мне, сделал мефистофельский жест. Узнав все это, я сказал:
- Вы бы уговорили.
- Стоит ли?.. - заколебался Майоров. -Ведь у него только обличье марксово, а так... я бы сказал вам, кто он, да как-то неловко.
Я стал упрашивать, но Майоров опять притворился глухим. Мы вышли из Каляевки, спустились к пруду. Из воды торчали сваи, покрытые зеленой травой и цветами. Мой поэт вдохновился и прочитал мне стихотворение.
Попы нам врали без стыда,
И мы им верили тогда.
А ныне заросла тропа,
И мостик сломан на пруде -
Одни столбы стоят в воде.
Похвалив стихотворение, я затем воспользовался добрым расположением поэта и попросил его тут, без свидетелей, сказать мне то неловкое о Марксе, о чем он не решался поведать мне в стенах колонии.
- Ну, ладно! - ответил Майоров.
И прошептал мне на ухо:
- Зюзюка.
Что это значило, я только после узнал, когда познакомился глубже с Каляевкой. Люди тут разделялись на два класса: достойные назывались сознательными, все же остальные были зюзюки.
